Web - Windows - iPhone
Эдвард Гренвиль Браун, рассказ о посещении Акки (в переводе А. Туманского).
This book is the history of a proscribed and persecuted sect written by one of themselves. After suffering in silence for nigh upon half a century, they at length find voice to tell their tale and offer their apology. Of this voice I am the interpreter.[11]
Вот книга об истории осужденной и преследуемой секты, написанная одним из входящих в нее. Страдав безмолвно почти полвека, они, наконец, обретают голос, чтобы поведать свою историю и оправдаться. Я же - переводчик этого голоса.
После освежительного сна я проснулся на следующее утро (вторник 14-го апреля) и старый слуга в очках подал мне чай. Немного спустя внезапный шум снаружи возвестил прибытие новых посетителей, затем вошел в комнату мой собеседник прошлого вечера в сопровождении двух других лиц. Один из них оказался бабидским агентом из Бейрута, другой же, как я сразу догадался по необыкновенному почтению, оказываемому всеми присутствующими, был никто иной, как старший сын Бахауллы - Аббас-эфенди.
Seldom have I seen one whose appearance impressed me more. A tall strongly-built man holding himself straight as an arrow, with white turban and raiment, long black locks reaching almost to the shoulder, broad powerful forehead indicating a strong intellect combined with an unswerving will, eyes keen as a hawk's, and strongly-marked but pleasing features--such was my first impression of 'Abbas Efendi, 'the master' (Aka)[22] as he par excellence is called by The Bábis. Subsequent conversation with him served only to heighten the respect with which his appearance had from the first inspired me. One more eloquent of speech, more ready of argument, more apt of illustration, more intimately acquainted with the sacred books of the Jews, the Christians, and the Muhammadans, could, I should think, scarcely be found even amongst the eloquent, ready, and subtle race to which he belongs. These qualities, combined with a bearing at once majestic and genial, made me cease to wonder at the influence and esteem which he enjoyed even beyond the circle of his father's followers. About the greatness of this man and his power no one who had seen him could entertain a doubt.[13]
Редко мне приходилось видеть человека, наружность которого произвела бы на меня более сильное впечатление. Высокого роста, крепкого сложения мужчина, державшийся прямо, как стрела, в белом тюрбане и белом же одеянии, длинные, черные локоны, доходящие до плеч, широкий, мощный лоб, указывающий на сильный ум, соединенный с непреклонной волею, острый соколиный взгляд и крупно выразительные, но приятные черты лица - вот первые впечатления от Аббаса-эфенди, "господина" (Ака), как его преимущественно называют бабиды. Последовавшая беседа с ним только возвысила то уважение, которое он возбудил во мне при своем появлении. Более красноречивой, убедительной и образной речи и более близкого знакомства со священными книгами евреев, христиан и мусульман редко можно встретить, полагаю, даже среди красноречивого, умного и способного племени, к которому он принадлежал. При этих достоинствах, соединенных с величественной осанкой и приветливостью, я перестал удивляться тому влиянию и обаянию, которыми он пользовался и вне круга последователей его отца. Кто видел этого человека, уже не может сомневаться в его величии и власти.
В таком замечательном обществе мне пришлось обедать. По окончании обеда, вскоре Аббас-эфенди и другие поднялись с предварительным "бисм-иллах" и объявили мне, чтобы я следовал за ними, что я сделал, не имея понятия, куда нам следовало идти. Но я заметил, что один из присутствовавших несет за нами седельные сумы, содержащие мои вещи; из этого я заключил, что решено, что я не останусь в моей настоящей квартире. Мы вышли из дома, прошли базары и вышли из города через единственные его ворота. По ту сторону ворот близ моря находится обширный сарай, служащий кофейней, где мы присели. Мои спутники, очевидно, были в ожидании чего-то или кого-то из большого дома, наполовину скрытого в чаще деревьев, расположенных в одной или полутора милях по направлению от берега, так как они постоянно направляли туда свои взоры. Пока мы оставались в ожидании, к нам подошел и подсел пожилой человек с загадочным взглядом, который оказался знаменитым Мушкин-Каламом. Он сказал мне, что относительно меня он слышал от одного своего родственника в Исфагане (того самого делляля, через посредство которого я впервые проник в общину бабидов) и что он с тех пор ожидал видеть меня в Акре.
В это время мы заметили приближающихся по дороге от упомянутого большого дома трех животных, на одном из которых сидел человек. Тогда мы поднялись и пошли им навстречу, и я вскоре очутился верхом на одном из этих прекрасных белых ослов, которые, по моему мнению, самые удобные четвероногие для верховой езды. Спустя четверть часа мы слезли перед упомянутым большим домом, который называется Бехдже (радость), что, как говорят, есть искажение (при этом бабиды не замедлили указать, что это искажение очень удачно) слова Багче (что означает сад). Меня тотчас же ввели в большую комнату в нижнем этаже, где я был сердечно принят несколькими лицами, которых я еще не видел. Между нами оказалось двое младших сыновей Беха; одному из них, по-видимому, было около двадцати пяти лет, а другому около двадцати одного. Оба имели прекрасную и выразительную наружность, а выражение лица младшего было особенно мягко и привлекательно. Кроме них подошел меня приветствовать очень пожилой человек со светло-голубыми глазами и белой бородой, зеленая чалма которого обнаруживала в нем потомка Пророка. Он сказал: "Мы не знаем, как мы тебя должны приветствовать, должны ли мы говорить "ас-селяму алейкум" или "Аллаху абха". Когда мне стало известно, что этот почтенный старец был не только одним из первых последователей Баба, но и родственником и товарищем раннего детства его, можно представить, с какой жадностью я взирал на него и внимал каждому его слову.
Итак, я очутился гостем в Бехдже, в самом центре всего, что считается бабидами возвышенным и священным. Здесь я провел пять памятных дней, во время которых я пользовался бесподобными и превысившими все мои надежды удобствами для сношения с теми, кто является действительным источником того могущественного и удивительного духа, который работает с невидимой, но постоянно возрастающей силой для преобразования и оживления народа, пребывающего во сне, подобном смерти. Это было в действительности необычное и волновавшее душу ощущение, о котором я отчаиваюсь дать даже слабое представление. В самом деле, я мог бы попытаться описать с большими подробностями лица и образы, окружавшие меня, разговоры, которые я имел преимущество слышать, торжественные напевы при чтении священных книг, общее чувство гармонии и довольства, которое здесь царило, и душистые, тенистые сады, куда мы в полдень иногда удалялись,- но все это было ничто в сравнении с той духовной атмосферой, которой я был окружен. Персидские мусульмане часто вам скажут, что бабиды околдовывают и очаровывают своих гостей так, что они, возбужденные чарами, перед которыми нельзя устоять, приходят в состояние, которое упомянутые мусульмане считают странным и необъяснимым сумасшествием. Как ни безосновательно и нелепо это убеждение, оно, однако, покоится на более прочной фактической основе, чем бoльшая часть тех россказней, которые мусульмане распространяют про этих людей. Дух, которым проникнуты бабиды, таков, что вряд ли может не отражаться самым могущественным образом на всех подвергающихся его влиянию. Он может оттолкнуть или увлечь, но он не может быть игнорируем или пренебрегаем. Пусть те, которые не видели, не верят мне, если хотят, но если этот дух проявит себя пред ними, они сами испытают душевное волнение, которое, вероятно, не забудут.
During the morning of the day after my installation at Behje[24] a one of Beha's[35] younger sons entered the room where I was sitting and beckoned to me to follow him. I did so, and was conducted through passages and rooms at which I scarcely had time to glance to a spacious hall, paved, so far as I remember (for my mind was occupied with other thoughts) with a mosaic of marble. Before a curtain suspended from the wall of this great ante-chamber my conductor paused for a moment while I removed my shoes. Then, with a quick movement of the hand, he withdrew, and, as I passed, replaced the curtain; and I found myself in a large apartment, along the upper end of which ran a low divan, while on the side opposite to the door were placed two or three chairs. Though I dimly suspected whither I was going and whom I was to behold (for no distinct intimation had been given to me), a second or two elapsed ere, with a throb of wonder and awe, I became definitely conscious that the room was not untenanted. In the corner where the divan met the wall sat a wondrous and venerable figure, crowned with a felt head-dress of the kind called taj [46] by dervishes (but of unusual height and make), round the base of which was wound a small white turban. The face of him on whom I gazed I can never forget, though I cannot describe it. Those piercing eyes seemed to read one's very soul; power and authority sat on that ample brow; while the deep lines on the forehead and face implied an age which the jet-black hair and beard flowing down in indistinguishable luxuriance almost to the waist seemed to belie. No need to ask in whose presence I stood, as I bowed myself before one who is the object of a devotion and love which kings might envy and emperors sigh for in vain!
Но надо сказать несколько слов о самом главном эпизоде этого моего путешествия. На другой день утром после моего водворения в Бехдже один из младших сыновей Беха вошел в мою комнату, где я сидел, и пригласил меня следовать за ним. Я повиновался, и меня повели через коридоры и комнаты, которые я едва успевал рассмотреть, в обширную залу, устланную, насколько я помню (так как мой ум был занят другим) мраморной мозаикой. Перед занавесью, висевшей на стене этой большой прихожей, мой провожатый остановился, пока я снимал обувь. Затем быстрым движением руки он приподнял занавесь и, как только я прошел, он опустил ее. Я очутился в огромном помещении, вдоль внешней стороны которого тянулся низкий диван, тогда как на противоположной входу стороне стояли два или три стула. Хотя я смутно подозревал, куда я иду и кого увижу (мне не было сделано определенного указания на этот счет), секунда или две прошло, прежде чем я с волнением и смущением заметил, что комната не была пуста. В углу, где диван соприкасался со стеной, сидела необыкновенная и внушавшая почтение особа, в войлочном головном уборе, вроде называемых дервишами "тадж" (но непривычной высоты и формы), кругом основания которого был повязан небольшой белый тюрбан. Лицо, на которое я взирал, я не могу изгладить из своей памяти, но и не могу описать. Эти проницательные глаза, казалось, проникали в глубину души; власть и авторитетность отражались на широком челе; глубокие борозды на лбу и лице показывали возраст, противоречивший черным, как смоль, волосам и бороде, которая с невыразимой роскошностью спускалась почти до пояса. Не надо было и спрашивать, в чьем присутствии я находился, когда я преклонялся пред тем, кто служит предметом такого обожания и любви, которой могут позавидовать короли и о которой могут воздыхать понапрасну императоры!
A mild dignified voice bade me be seated, and then continued:
Мягкий, с достоинством голос просил меня присесть, и затем сказал:
--'Praise be to God that thou hast attained!. . . Thou hast come to see a prisoner and an exile. . . We desire but the good of the world and the happiness of the nations; yet they deem us a stirrer up of strife and sedition worthy of bondage and banishment. . . That all nations should become one in faith and all men as brothers; that the bonds of affection and unity between the sons of men should be strengthened; that diversity of religion should cease, and differences of race be annulled--what harm is there in this? . . . Yet so it shall be; these fruitless strifes, these ruinous wars shall pass away, and the "Most Great Peace" shall come. . . Do not you in Europe need this also? Is not this that which Christ foretold? . . . Yet do we see your kings and rulers lavishing their treasures more freely on means for the destruction of the human race than on that which would conduce to the happiness of mankind. . . These strifes and this bloodshed and discord must cease, and all men be as one kindred and one family. . . Let not a man glory in this, that he loves his country; let him rather glory in this, that he loves his kind. . .'
"Хвала Богу, что ты достигнул!... Ты пришел повидать пленника и изгнанника... Мы желаем только добра миру и счастья народам; а они нас считают зачинщиками раздора и мятежа, заслуживающими рабства и изгнания... Чтобы все народы пришли к единой вере и все люди стали словно братья; чтобы узы любви и единства между сынами человеческими скрепились; чтобы рознь религиозная перестала существовать, и уничтожено было различие национальностей,- какое же в этом зло?... И все же этому суждено осуществиться: эти бесплодные раздоры и разрушительные войны исчезнут, и наступит "Величайший Мир". Разве в этом не нуждаетесь и вы в Европе? Не то ли это, что Христос предсказал?... А между тем мы видим ваших царей и правителей расточающими свои сокровища более щедро на средства истребления рода человеческого, чем на то, что повело бы к счастью человечества... Эти распри, кровопролития и раздоры должны кончиться, и все люди составят как бы одну семью, одну родню... Да не возгордится человек тем, что любит свою родину, а пусть гордится тем, что любит род человеческий...".
Such, so far as I can recall them, were the words which, besides many others, I heard from Beha. Let those who read them consider well with themselves whether such doctrines merit death and bonds, and whether the world is more likely to gain or lose by their diffusion.[17]
Таковы, насколько я помню, были, среди многих прочих, слова, которые я слышал от Беха. Пусть читающие сами рассудят, заслуживает ли такое учение смерти или ссылки, и выиграет ли мир или потеряет от его распространения.
Мое свидание продолжалось всего около двадцати минут, в течение большей части которых Беха читал часть послания (Лаух), перевод которого помещается в конце 70-й и большей части 71 страницы этой книги8.
В продолжении пяти дней, проведенных в Бехдже (вторник 15-го апреля - воскресенье 20-го апреля), я был допущен в присутствие Беха четыре раза. Эти свидания были всегда за час или за два до полудня и продолжались от двадцати минут до получаса. Один из сыновей Беха всегда мне сопутствовал, и однажды также присутствовал Мирза Ага Джан (Дженабе Хадим-Уллах), секретарь (катибе аят). Общий характер этих свиданий походил на первое, которое я сделал попытку описать. Кроме того, однажды в полдень я увидел Беха в одном из садов, ему принадлежащих. Он был окружен небольшой группой своих главных последователей. Как он совершил путь в сад и обратно, я не знаю: вероятно, под покровом темноты ночи".
1 1. Browne (ed.), A Traveller's Narrative, vol. II, vii.
2 2. Aqa.3 1. Browne (ed.), A Traveller's Narrative, vol. II, xxxix-xl.
4 2. Bahji.7 1. Browne (ed.), A Traveller's Narrative, vol. II, xxxvi.
8 Т.е. Traveller's Narrative II, 70 и 71.