Web - Windows - iPhone
бахаи сейчас хорошо известно по всему миру, и настало время, когда уникальное
повествование Набиля, рассказывающее о его зарождении
в мрачной Персии, заинтересует многих читателей. Летопись, которую он вёл с
такой преданной заботой, удивительна во многих отношениях. Она изобилует
захватывающими эпизодами, а величие центральной темы придаёт повествованию не
только большую историческую ценность, но и высокую нравственную силу. Светочи
её сияют ярко, и воздействие их становится лишь сильнее оттого, что их можно
уподобить проблескам солнца в полночь. Это рассказ о борьбе и мученической
смерти, наполненный трогательными сценами и трагическими эпизодами. Порочность,
фанатизм и жестокость объединились против сил обновления и стремятся задушить
их, и том, который вы держите в руках, заканчивается в тот момент, когда
кажется, что буря ненависти достигла своей цели, отправив в изгнание или предав
смерти всех мужчин, женщин и детей Персии, которые отважились выказать симпатии
к учению Баба.Набиль, сам бывший участником многих сцен, которые он пересказывает, в
одиночку взялся за перо, чтобы поведать правду о мужчинах и женщинах, подвергшихся
таким жестоким преследованиям, и о движении, так безжалостно оклеветанном.
Рассказ его льётся непринуждённо, но когда эмоции его бывают глубоко
затронуты, стиль становится энергичным и резким. Он не излагает сколько-нибудь
систематически притязания и учение Бахауллы и Его Предтечи. Его цель — просто
вспомнить о том, как начиналось Откровение бахаи, и сохранить для потомков
деяния его первых поборников. Он пересказывает цепочки событий, скрупулёзно
ссылаясь почти каждый раз на источник своих сведений. Таким образом, его
работа, не задумывавшаяся как роман или философский труд, приобретает ценность
как буквальный пересказ того, что он знал о ранней истории Дела, или о чём мог
расспросить надёжных очевидцев.Главные черты этого повествования — исполненная святости
фигура Баба, вождя столь кроткого и безмятежного, и вместе с тем — энергичного,
решительного и властного; преданность Его последователей, встречавших
преследования с несгибаемым мужеством и даже с энтузиазмом; ярость нетерпимого
духовенства, разжигавшего, ради своих корыстных целей, страсти среди
кровожадной черни,— обращаются к нам языком, который понятен всем.
Однако нелегко будет следовать этому повествованию во всех его деталях, или
оценить величие задачи, взятой на себя Бахауллой и Его Предтечей, если мы не
разъясним вначале некоторые обстоятельства функционирования церкви и
государства в Персии, а также обычаи и взгляды народа и его правителей. Набиль
считал такие познания само собой разумеющимися. Сам он мало или совсем не
путешествовал за пределы империй шаха и султана, и ему даже в голову не
приходило проводить сравнения между своей цивилизацией и западной. Он обращался
не к западному читателю. Хотя и понимая, что собранный им материал имеет
значение не только для его собственной нации или исламских народов, и что
вскоре эти события станут известны и на Востоке, и на
Западе, и весть о них разнесётся, в конечном итоге, по всей земле, он был, тем
не менее, восточным человеком, писавшим на восточном языке для тех, кто его
понимал, и уникальный труд, который он столь тщательно выполнил, уже сам по
себе был нелёгкой задачей.Впрочем, на английском языке есть литература о Персии XIX века, которая
способна предоставить западному читателю обильную информацию по данному
предмету. Из уже переведённых на настоящий момент образчиков персидской
литературы, а также из книг европейских путешественников, таких, как лорд
Кёрзон, сэр Дж. Малькольм и многих других, мы почерпнём жизненное и яркое, хотя
и не вызывающее восхищения описание тех авгиевых конюшен, в которых вынужден
был начать Свои труды Баб, кладя начало СвоемуВсе наблюдатели сходятся во мнении, описывая Персию как захиревшую и
отсталую нацию, раздираемую коррупцией и фанатическими зверствами. Повсеместно
царствовали неэффективность и крайняя нищета, источник которых
коренился в моральном разложении. От самых верхов до самых низов ни у кого не
было ни способности провести реформы, ни даже стремления что-либо серьёзно
менять. Национальное самомнение вселяло в персов грандиозное чувство
самодовольства. На всём лежала пелена неподвижности, и общий паралич ума делал
любое развитие невозможным.Для историка этот упадок когда-то столь сильной и славной нации являл
зрелище предельно жалкое. Абдул-Баха, Который, несмотря на перенесённые
Бахауллой, Бабом и Им Самим жестокости, всё же любил
Свою страну, назвал этот упадок «трагедией народа»; в Своей книге «Секрет
Божественной цивилизации», где Он пытался воодушевить Своих соотечественников
на радикальные реформы, Он горько оплакивал печальное состояние народа, который
когда-то завоевал Восток и Запад и вёл за собой всё цивилизованное
человечество. «В былые времена,— пишет Он,— Персия была подобна сердцу мира;
она был ярким светочем, пылающим среди рода человеческого. Её мощь и слава
сияли подобно утренней заре на небосклоне мира, и свет её учености озарял
Восток и Запад. Слух о широко раскинувшихся владениях её короны достиг даже
обитателей полярного круга, а слава грозного присутствия его Шахин-шаха заставляла склоняться
правителей Греции и Рима. Величайших философов мира изумляла мудрость её
правительства, и её политическая система стала образцом для всех правителей
четырех известных в то время континентов. Персы выделялись среди всех народов
обширностью своих владений, почитались всеми за достойную похвалы культуру и
цивилизацию. Их страна была осью мироздания, источником и центром наук и
искусств, неистощимой сокровищницей великих изобретений и открытий, богатой
залежью человеческих добродетелей и совершенств… Эта
прекраснейшая из земель была когда-то светочем, источавшим лучи Божественного
знания, науки и искусства, благородства и высоких достижений, мудрости и
доблести. Сегодня из-за лености и равнодушия её людей, их глупости,
беспорядочного образа жизни, отсутствия гордости и недостатка честолюбия её
яркая судьба полностью утратила блеск, и свет её сменился тьмой.»
Другие авторы подробно описывают это печальное состояние, о котором говорил
Абдул-Баха.правительство страны, по словам лорда Кёрзона, представляло собой «церковное
государство». Несмотря на свою продажность, жестокость и безнравственность,
формально оно было религиозным. Основой его была мусульманская ортодоксия,
пропитавшая до основания и его само, и всю жизнь народа. Кроме этого не было
никаких законов, уставов или конституции, которые бы направляли общественные
дела. Не было ни Палаты лордов, ни Тайного Совета, ни синода, ни парламента.
Шах был деспотом, и его прихотям подражали все, кто находился на официальной
лестнице, от министров и губернаторов до самого мелкого клерка или старосты
отдалённой деревни. Не было никакого гражданского суда, который мог бы сдержать
или проконтролировать указы монарха, или подчинённого органа власти, которому
шах мог бы передать часть своей власти. Если и был какой-то закон, то это было
его слово. Он мог поступать, как ему заблагорассудится. Именно он назначал и
смещал министров, чиновников, офицеров и судей. Он повелевал жизнями и смертями
всех членов своего дома и приближённых своего двора, равно гражданских и
военных. Лишь он имел право лишать жизни; лишь ему принадлежали все функции
правительства — законодательная, исполнительная и судебная. Не было никакого
письменного документа, который бы ограничивал его царские прерогативы.
Отпрыски шаха занимали самые доходные посты по всей стране, а по мере смены
поколений они проникали и на более мелкие должности, так что куда ни кинь
взгляд, всюду землю отягощали царственные трутни, обязанные своим положением
исключительно той крови, что текла в их жилах; отсюда даже пошла известная
персидская поговорка: «Верблюды, мухи и принцы есть везде».
Даже когда шах хотел принять справедливое и мудрое решение по
представленному на его рассмотрение вопросу, он сталкивался с трудностями,
поскольку не мог доверять сообщённой ему информации. Самые важные факты
замалчивались, а остальные искажались под влиянием заинтересованных свидетелей
или продажных министров. Система коррупции зашла в Персии так далеко, что
превратилась в узаконенный институт, который лорд Кёрзон описывает такими
словами:«А сейчас я подхожу к тому, что является основополагающей и отличительной
чертой иранской администрации. Деятельность правительства, и даже более того —
сама жизнь, протекают здесь, по большей части, на основе обмена подарками. В
своих социальных аспектах, как можно было бы подумать, эта практика отражает
щедрые чувства дружелюбного народа; хотя даже здесь есть своя отталкивающая
сторона: так, когда вы поздравляете себя с получением подарка, вы вдруг
обнаруживаете, что не только должны вернуть дарителю что-нибудь равноценное, но
и щедро наградить курьера (для которого, весьма вероятно, ваша благодарность
является единственным постоянным источником дохода) в размере, пропорциональном
денежной стоимости подарка. В политических аспектах практика подношения
подарков, хотя и освящённая непререкаемыми традициями Востока, является
аналогом системы, которую в других местах называют отнюдь не столь приятными
терминами. Правительство Персии функционирует так уже на протяжении столетий, и
сохранение этого положения представляет нерушимый барьер на пути к любым
настоящим реформам. Начиная от шаха и далее по всей чиновничьей лестнице, вряд
ли найдётся хоть одно должностное лицо, не взирающее благосклонно на подарки,
хоть один пост, который бы не был присвоен в обмен на дары, и богатства, не
скопленные путём вымогательства. Любой человек в упомянутой выше официальной
иерархии, за редким исключением, купил свой пост денежным подношением либо
шаху, либо министру или вышестоящему губернатору, назначившему его туда. Если
на одну должность есть несколько кандидатов, почти наверняка победит тот, кто
сделает лучшее предложение.персидский обычай, и вымогательство подарков, в мириадах различных форм, столь
же изобретательно придумываемых, сколь и многочисленных, является высшим
устремлением и величайшим наслаждением для перса. Это
примечательное слово, для которого, как утверждает г-н Уотсон, нет точного
английского эквивалента, можно переводить по-разному: как «вознаграждение», «чаевые»,
«взятка», «компенсация», «пожива» и «хищение», а также «прибыль» — в
зависимости от непосредственного контекста его употребления. Грубо
говоря, оно означает равновесие личной выгоды (обычно выраженное в денежной
форме), которую можно «выжать» из любой сделки. Ни один
договор, в котором две стороны участвуют как отдающий и получающий, начальник и
подчинённый, или даже как два равных партнёра, подписывающих контракт, не может
быть заключён в Персии без того, чтобы одна из сторон не представала в качестве
благодетеля, требующего и получающего определённую денежную компенсацию за
нечто, что он сделал или отдал. Конечно, можно было бы сказать, что
природа человеческая ничуть не лучше в любой другой части света; что та же
самая система существует, под другими именами, и в нашей собственной стране, и
в других государствах, и что философски настроенный критик увидит в персиянине
сотоварища и брата. В какой-то степени это верно. Однако ни в одной стране
мира, которую я повидал или о которой слышал, не является система эта столь
открытой, столь беззастенчивой или столь всеобщей, как в Персии. Отнюдь не
ограничиваясь лишь сферой внутренней экономики или коммерческих сделок, он
охватывает все слои населения и является мотивом большинства поступков. Можно
утверждать, что благодаря ей щедрость и безвозмездное
служение исчезли в Персии из разряда общественных добродетелей, а корыстолюбие
возведено в ранг руководящего принципа человеческого поведения. Благодаря этому
обычаю в стране царит арифметическая прогрессия грабежа, от монарха до всех его
подданных, где каждая предыдущая ступень наживается за счёт последующей,
нижестоящей, а окончательной жертвой становится бесправный крестьянин. В таких
обстоятельствах неудивительно, что официальный пост является обычным путём к
богатству, и что зачастую человек, начинавший на голом месте, ныне проживает в
огромных домах, окружённый толпами слуг и наслаждающийся княжеской роскошью. «Куй
железо, пока горячо» — вот правило, которым вооружается большинство персов,
вступая на арену государственных дел. Общественное мнение, к тому же, нисколько
не осуждает такие поступки; человека, который, имея соответствующую
возможность, не смог набить свой карман, скорее всего
назовут несообразительным. Никто не обращает внимания на страдальцев, от
которых, в конечном итоге, поступают средства для цепочки этих «мадахилей», и которые в поте своего лица безропотно
производят богатства, растрачиваемые затем на роскошные деревенские поместья,
европейские диковинки и непомерную свиту».Чтение вышеприведённых строк позволяет нам хотя бы частично осознать,
насколько трудна была миссия Баба; тогда как чтение нижеследующего отрывка
укажет на опасности, с которыми Он столкнулся, и подготовит нас к повествованию
о жестокости и отвратительных зверствах.«Прежде, чем я завершу рассказ о персидских законах и администрации,
позвольте мне добавить несколько слов о наказаниях и тюрьмах. Ничто так не
шокирует европейского читателя, прокладывающего свой путь через запятнанные
преступлениями и кровью страницы персидской истории прошлого и, я надеюсь, в
меньше степени нынешнего столетия, чем рассказы о варварских наказаниях и
отвратительных пытках, свидетельствующие как о бесчувственности жестокосердных,
так и об изобретательности извергов. Персидский характер всегда был плодовит на
изобретения и безжалостен к страданиям; в методах казни он нашёл обширное поле
для приложения обоих этих качеств. До совсем недавнего
времени, вполне укладывающегося в период царствования нынешнего монарха,
осуждённых преступников распинали, выстреливали из пушек, хоронили заживо,
сажали на кол, подковывали, будто лошадей, разрывали на части, привязав в
вершинам двух согнутых деревьев, которым затем позволяли вернуться в
первоначальное положение; превращали в человеческие факела и заживо сдирали с
них кожу.… В двойной системе правления, которую я только что описал
— а именно, когда любое действующее лицо администрации является одновременно, в
том или ином отношении, взяточником и взяткодателем, тогда как судебная
процедура не предусматривает ни закона, ни юридического суда,— вполне очевидным
является почти полное отсутствие надежды на правительство, а также чувства
личного долга, гордости или чести, взаимного доверия или сотрудничества (кроме
как для совершения злодейства); никто не опасается огласки и не хвалит
за добродетель; о национальном духе и патриотизме не стоит и упоминать».
С самого начала Баб, должно быть, предвидел, как встретят соотечественники
Его учение, и какова будет Его судьба, когда Он попадёт в руки мулл. Однако Он
не позволил, чтобы личные страхи помешали Ему откровенно разъяснить Свои притязания или открыто представить Своё Дело.
Нововведения, которые Он провозгласил, были весьма резкими, хотя и являлись
чисто религиозными; объявление о Том, Кем Он является, было ошеломляющим и
удивительным. Он назвал Себя Каимом, Верховным Пророком, Мессией, приход Которого был так давно обещан и Которого так горячо ожидал
мусульманский мир. В дополнение к этому Он провозгласил, что является также
Вратами (по-арабски «Баб»), через которые придёт в мир человеческий Богоявление
ещё более великое, чем Он Сам.Поместив Себя, таким образом, в контекст исламской традиции, и притязая на
исполнение пророчеств, Он вступил в конфликт с теми, кто имел твёрдые и
бескомпромиссные убеждения (отличные от Его) касательно того, что эти
пророчества и традиции означают. Обе крупнейшие секты Ислама,— шииты и
сунниты,— придавали первостепенное значение древнему наследию своей веры, хотя
и имели разные взгляды на его содержание или вытекающие из него следствия.
Шииты, из доктрин которых и выросло Движение баби, полагали, что после
вознесения Верховного Пророка Мухаммада Ему наследовали двенадцать имамов.
Каждый из этих имамов, считали они, был наделён от Бога особыми духовными
дарами и силами, и все правоверные должны были искренне покоряться ему. Каждый
из них обрёл свой пост не по выбору народа, но был назначен предшественником.
Двенадцатым и последним из этих боговдохновенных руководителей был Мухаммад,
называемый шиитами «Имам-Михди», «Худжату’ллах(Доказательство Божие)», «Бакиййату’ллах (След Божий)»
и «Каим-и-Али-Мухаммад (Тот, Кто явится из семьиМухаммада)». Он принял на себя миссию имама в 260 году хиджры, однако
сразу скрылся и общался с последователями только через специально избранного
посредника, названного «Врата». Четверо «Врат» сменили друг друга, причём
каждый назначал себе преемника, одобренного имамом. Когда же правоверные
спросили четвёртого из них, Абу’л-Хасана-Али,назначить перед смертью преемника, он отказался это сделать, сказав, что у Бога
другой план. Таким образом, после его смерти всякое сообщение между имамом и
его церковью прекратилось. И хотя имам якобы по-прежнему живёт в некоем
таинственном обиталище в окружении своих последователей, он не станет общаться
с людьми до тех пор, пока не явится как повелитель, чтобы установить по всему
миру тысячелетнее царствие.Сунниты, с другой стороны, придерживаются не такого возвышенного мнения о
наследниках Верховного Пророка. Они считают преемничество не столько духовным
предметом, как практическим. В их глазах халиф является Защитником Веры, а
назначается он по выбору и с одобрения народа.Впрочем, сколь бы ни были важны эти различия, обе секты ожидают двойное
Богоявление. Шииты ждут Каима, Который должен придти в конце времён, а также
возвращения имама Хусейна. Сунниты ожидают появления Михди и возвращения Иисуса Христа. Когда в начале Своей
Миссии Баб, продолжая шиитскую традицию, провозгласил, что занимает двойное
положение — во-первых, Каима, а во-вторых,— «Врат», или Баба,— некоторые
мусульмане неверно поняли последний из этих титулов. Они подумали, что Он
является пятыми Вратами, наследником Абу’л-Хасана-Али.
Однако истинный смысл этого титула, как Он Сам ясно
провозгласил, был совсем иным. Он был Каимом; Однако Каим, хотя и являясь
Верховным Пророком, занимал положение предшественника более великого
Богоявления, подобно Иоанну Крестителю перед Христом.
Он был Предтечей кого-то ещё более могущественного, чем Он Сам.
Ему должно было умалиться; Его могущественному Преемнику — вырасти. Как Иоанн
Креститель был Вестником, или Вратами, для Христа, так и Баб был Вестником и
Вратами для Бахауллы.Есть множество достоверных преданий, которые доказывают, что Каим после Своего явления учредит новые законы и, таким образом,
упразднит Ислам. Однако священноначальникипридерживались другого мнения. Они были уверены, что после обещанного
Пришествия старый закон не будет заменён новым; напротив, система, которую они
олицетворяли, будет одобрена и укреплена. Это событие должно было неизмеримо
поднять их собственный престиж, распространить их главенство на все народы и
обеспечить им пусть и неохотную, но униженную покорность всего человечества.
Когда Баб явил Свой Байан, провозгласил новый кодекс
религиозных законов и как Своими наставлениями, так и личным примером принялся осуществлять
глубокие нравственные и духовные реформы, священники немедленно почувствовали
смертельную опасность. Они увидели, что их монополия рушится, их амбиции под
угрозой, а жизнь и поведение посрамлены. Они восстали против Него, лицемерно
изображая негодование. Они провозгласили перед шахом и всем народом, что этот
выскочка — враг истинного знания, ниспровергатель Ислама, изменивший Мухаммаду,
и что Он представляет угрозу не только для святой церкви, но и для всего социального
порядка и самого государства.Причина отвержения Баба и обрушившихся на Него преследований по сути своей
та же, которой была в случае Христа. Если бы Христос не принёс новую Книгу,
если бы Он, помимо повторения духовных принципов Моисея, ещё и поддержал
моисеевы законы и установления, Он вполне мог бы, как обычный нравственный
реформатор, избегнуть мщения книжников и фарисеев. Однако заявлять, что
какая-то часть моисеева закона,— даже такие материальные установления, как те,
что касались развода и соблюдения субботы,— может быть изменена, причём
изменена непосвящённым проповедником из деревни Назарет,— это уже представляло
угрозу интересам самих книжников и фарисеев. А поскольку они считали себя
представителями Моисея и Бога, это было богохульством против
Всевышнего. Как только они осознали положение Иисуса,
начались преследования. Поскольку Он отказался уступить, Он был казнён.
В точности по тем же самым причинам Баб с самого начала встретил
сопротивление вождей доминирующей Церкви, которые объявили Его противником
Веры. И тем не менее, даже в этой мрачной и фанатической стране муллы, как и
книжники в Палестине за восемнадцать веков до них, не смогли немедленно найти
правдоподобный предлог для казни Того, Кого сочлиЕдинственный известный нам рассказ о встрече Баба с европейцем относится к
периоду гонений на Него, когда английский врач, проживавший в Тебризе, д-р
Кормик, был призван персидскими властями для вынесения вердикта о психическом
состоянии Баба. Письмо этого доктора, адресованное товарищу, имевшему практику
в американской миссии в Персии, приводится в книге Э. Г. Брауна «Хрестоматия
по религии баби». «Ты спрашиваешь меня,— пишет доктор,— о деталях моего
разговора с основателем секты, известной как баби. Ничего достойного внимания
во время этого разговора не произошло, поскольку Баб знал, что меня
сопровождают два персидских доктора, и наша цель — выяснить, в здравом он уме
или просто сумасшедший, чтобы затем решить, надлежит его казнить или нет. Зная
это, он не горел желанием отвечать на задаваемые ему вопросы. В ответ на все
наши слова он просто кротко смотрел на нас, напевая тихим мелодичным голосом
какие-то гимны, как мне показалось. Два других сиййида,
его близкие друзья, также присутствовали там; впоследствии они были казнены
вместе с ним. Были там также и двое правительственных чиновников. Он посчитал
нужным ответить мне только тогда, когда я сказал, что я не мусульманин и хочу
узнать что-нибудь о его религии, поскольку я, может быть, захочу её принять. Он
отнёсся очень внимательно к этим моим словам, и ответил, что нисколько не
сомневается в том, что все европейцы придут в его религию. В отчёте шаху,
отправленном после этого, рекомендовалось сохранить ему жизнь. Он был казнён
недолгое время спустя по приказу Амир-Низама, мирзы Таки Хана. После нашего отчёта он был
приговорён только к бастинадо, в ходе которого фарраш, намеренно или нет, ударил его по лицу палкой,
предназначенной для его стоп, отчего на лице у него возникла глубокая рана и
опухоль. Будучи спрошен, не следует ли привести персидского хирурга, чтобы тот
обработал рану, он попросил, чтобы послали за мной. Таким образом, я лечил его
несколько дней, однако в ходе последовавших разговоров я никак не мог остаться
с ним наедине для доверительной беседы, поскольку его, как заключённого, всегда
сопровождали правительственные чиновники. Он был весьма кротким и утончённым
человеком, довольно низкорослым и очень красивым для перса; его негромкий мелодичный голос надолго запомнился мне. Будучи сиййидом, он одевался по обычаям этой секты, как и два его
спутника. В действительности, весь его облик и манеры очень располагали к нему.
Об учении его я ничего не слышал от него самого, хотя слышал, что его религия в
чём-то близка христианству. Несколько каменщиков-армян,
которых послали в его камеру произвести кое-какой ремонт, видели, что он читал
Библию; он не позаботился скрыть этот факт, напротив, сам сказал им об этом.
Очевидно, что в религии его нет мусульманского фанатизма в отношении христиан;
нет там и ограничений в отношении женщин, которые ныне существуют здесь».
Таково было впечатление, которое произвёл Баб на воспитанного англичанина. И
поскольку влияние Его личности и учения распространилось с тех пор повсюду на
Западе, ясно, что не существует другого описания Его встреч с какими-либо
европейцами.Черты Его характера были столь необычайно благородными и прекрасными, столь
мягкими и вместе с тем сильными, Его природное очарование сочеталось с таким
тактом и проницательностью, что после СвоегоВозвещения Он быстро приобрёл в Персии широкую популярность. Он покорял всех, с
кем сталкивался лично, часто обращая тюремщиков в Свою
Веру и делая из недоброжелателей друзей.Заставить умолкнуть такого человека, не вызвав при этом известного
общественного возмущения, оказалось нелегко даже в Персии середины XIX века.
Впрочем, с последователями Баба всё было иначе.Здесь муллам не нужно было медлить или строить сложные интриги. Фанатизм
мусульман, от шаха до черни, можно было легко направить против любых
религиозных нововведений. Баби можно было обвинить в неверности шаху, а их
деятельность можно было приписать тёмным политическим мотивам. Кроме того,
последователи Баба уже были к тому времени многочисленны; какие-то из них были
состоятельны, некоторые — богаты, и почти у каждого было что-то, чего мог
пожелать завистливый сосед. Играя на страхах властей и взывая к низменным чувствам
фанатизма и алчности у народа, муллы стали подстрекать к насилию и грабежу,
разжигая эту кампанию безжалостно и свирепо до тех пор, пока не сочли, что их
цель полностью достигнута.В хронике Набиля приводятся многие эпизоды этой печальной истории, и среди
них, по причине особого героизма баби, поставленных в безвыходное положение,
выделяются Мазиндаран, Найризи Занджан. В этих трёх случаях большое число баби,
доведённых до отчаяния, согласованно покидало свои дома и отправлялось в
избранное ими убежище; воздвигнув вокруг него защитные сооружения, они с
оружием в руках отражали дальнейшие нападения. Для любого беспристрастного наблюдателя очевидно, что ссылки мулл на политические мотивы
были безосновательны. Баби всегда демонстрировали свою готовность — при
условии, что их не будут более преследовать за религиозные убеждения,— вернуться
с миром к своим обычным занятиям. Набиль подчёркивает, сколь старательно избегали
они агрессии. Решительно и умелозащищая свои жизни, они отказывались, тем не менее, нападать. Даже в пылу
схватки они не преследовали неприятеля и не наносили лишнего удара.
Абдул-Баха, слова Которого приводятся в книге «Повествование
путешественника» (Traveller's Narrative.стр. 34—35), так описал моральный аспект их действий:
«Этот министр (мирза Таки Хан) проявил себяжестоким деспотом и, не получив никаких указаний и не испросив разрешения,
разослал везде повеления наказывать и преследовать баби. Губернаторы и судьи
искали только повода для обогащения, а чиновники — средства для наживы;
знаменитые богословы с высоты своих кафедр подстрекали народ на всеобщую резню; религиозные и светские власти объединили свои усилия,
стремясь искоренить и уничтожить эту общину. При этом сама община ещё не обрела
необходимых и правильных познаний касательно основополагающих принципов и
сокровенных доктрин учения Баба, и не ведала своих обязанностей. Их концепции и
идеи следовали прежним шаблонам, а поведение и манеры — обычаям былого. Кроме
того, увидеться с Бабом было невозможно, и огонь смуты ярко пылал со всех
сторон. По указанию самых знаменитых богословов правительство, и даже сама
чернь, открыли повсеместно безжалостную кампанию грабежа и погромов, преследуя
и пытая, убивая и оскверняя, дабы погасить сие пламя и испепелить сих бедных
людей. В деревнях, где их было немного, они, скованные по рукам и ногам, стали
пищей для мечей, тогда как в городах, где община была многочисленной, они
прибегали к самообороне, в согласии с прежними верованиями, ибо не могли узнать
о своих обязанностях, и все двери были закрыты.»Бахаулла, провозгласив несколькими годами позже Свою
Миссию, не оставил никаких сомнений в отношении закона Своего Законоцарствия
касательно образа действий в подобных трагических обстоятельствах, заявив, что «лучше
быть убитым, чем убивать самому».Всякое сопротивление баби, в каком бы месте они ни проживали, оказалось
тщетным. Численное превосходство их противников было подавляющим. Самого Баба,
после тюремного заключения, также казнили. Из Его главных учеников,
исповедовавших веру в Него, не осталось в живых ни единой души, за исключением
Бахауллы, Который, с семьёй и горсткой преданных последователей, был нищим
изгнан из страны и заключён в тюрьму на чужбине.Однако пламя, хотя и превратившееся в тлеющие угли, не было погашено. Оно
продолжало пылать в сердцах изгнанников, которые несли его из страны в страну
во время своих путешествий. Даже на родине, в Персии, оно успело проникнуть
слишком глубоко для того, чтобы физическое насилие могло уничтожить его; оно по-прежнему
теплилось в сердцах; нужно было лишь веяние духа, чтобы оно превратилось во
всеохватный пожар.провозглашено во исполнение пророчества Баба и тот самый момент, который Он
предсказал. Через девять лет после рождения Законоцарствия Баба — то есть в 1853 году
— Бахаулла, в некоторых Своих поэмах, намекнул на Своё
положение и Миссию, а ещё десять лет спустя, живя в то время в Багдаде, объявил
Себя Обетованным пред Своими спутниками.подготовил путь, начало раскрывать, во всей полноте и величии, свою силу. Хотя Сам Бахаулла жил и умер в изгнании и заключении, и лишь несколько
европейцев знали о Нём, Его послания, провозглашающие новое Пришествие, были
отправлены великим правителям обоих полушарий — от персидского шаха до папы
римского и президента Соединённых Штатов Америки. После Его смерти Его Сын,
Абдул-Баха, отправился распространять благую весть в Египет и далее на Запад.
Абдул-Баха посетил Англию, Францию, Швейцарию, Германию и Америку, возвещая,
что небеса вновь раскрылись и настало новоеЗаконоцарствие, которое благословит сынов человеческих. Он умер в ноябре 1921 года;
теперь пламя, которое когда-то казалось угасшим навсегда, вновь пылает повсюду
в Персии, закрепилось на Американском континенте и горит во всех странах мира.
Вокруг Священных Писаний Бахауллы и авторитетных толкований Абдул-Баха
вырастает обширная литература, содержащая комментарии и свидетельства
очевидцев. Гуманитарные и духовные принципы, провозглашённые Бахауллой на
мрачном Востоке десятки лет назад и объединённые Им в цельную систему, один за
другим признаются миром, не подозревающим, откуда они исходят, но считающим их
признаками прогрессивной цивилизации. Ощущение того, что человечество порвало с
прошлым, и старое руководство не поможет ему в нынешних критических
обстоятельствах, наполняет неуверенностью и смятением всех мыслящих людей,— за
исключением тех, кто научился находить в истории Бахауллы смысл всех чудес и
удивительных знаков нынешней эпохи.С момента зарождения этого Движения сменилось почти три поколения. Все его
первые приверженцы, избежавшие гибели от меча и огня, давно уже отошли в мир
иной естественным путём. Навсегда закрыт доступ к информации из первых рук о
его двух великих вождях и их героических учениках. Летопись Набиля, будучи
тщательно собранной коллекцией фактов, сделанной в интересах истины и
завершённая ещё при жизни Бахауллы, имеет сейчас уникальное значение. Автор
родился в персидской деревне Заранд в восемнадцатый
день месяца сафар, 1247 года хиджры; ему было 13 лет,
когда Баб объявил о Своей Миссии. На протяжении всей
своей жизни он был тесно связан с вождями Дела. Хотя в то время он был ещё
мальчиком, он готовился отправиться в форт шейха Табарси и присоединиться к
сподвижникам Муллы Хусейна, когда его достигли вести о вероломном избиении
баби, сорвавшие его планы. Он утверждает в своём повествовании, что встретил в
Тегеране хаджи мирзу сиййида Али, брата матери Баба,
только что вернувшегося на тот момент из крепости Чихрик,
где тот виделся с Бабом; кроме того, на протяжении многих лет он был близким
спутником секретаря Баба, мирзы Ахмада. Он удостоился присутствия Бахауллы в Кирманшахе и Тегеране, ещё до изгнания в Ирак, а после
служил Ему в Багдаде и Адрианополе, а также в городе-тюрьме Акке.
Неоднократно его посылали в Персию с поручениями, проповедовать Дело и
воодушевлять рассеянных и преследуемых верующих, и он жил в Акке
в 1892 году от Р. Х., когда Бахаулла отошёл в мир иной.
Обстоятельства его смерти были трогательны и прискорбны: смерть Величайшего из
Возлюбленных столь ужасно повлияла на него, что он, не в силах найти утешение,
бросился в море, и его мёртвое тело прибило к берегу около Акки. Он начал
писать свою летопись в 1888 году, когда ему лично помогал мирза Муса, брат Бахауллы. Она была закончена примерно за полтора
года, и отдельные части рукописи были прочитаны и одобрены, некоторые Бахауллой,
а некоторые — Абдул-Баха. Полный текст труда описывает
историю Движения до момента смерти Бахауллы в 1892 году. В данном томе
содержится первая половина этого повествования, завершающаяся в момент изгнания
Бахауллы из Персии. Важность её очевидна. Её будут читать не столько ради тех
нескольких волнующих описаний поступков, которые содержатся в ней, и даже не
ради многих картин героизма и неколебимой веры, как из-за непреходящего
значения тех событий, о которых она даёт такие уникальные сведения.
Вернуться к общему описанию